Я думаю, что человек, в принципе, если сосредоточится и немножко попыхтит, может сделать все – я имею в виду, из занятий, ему прежде несвойственных – ну, например, ни с того ни с сего вдруг скомстрячит табурет или какую-никакую симфонию.
Такой человек, как я, тоже это может, но сугубо по приколу и, как правило, один раз. (У меня это наследственное. Мы с родителями в моем детстве часто переезжали, а когда папа ушел в отставку и мы осели, родители сделали ремонт. После его окончания папа сказал, глядя на упаковку ремантадина: «Я легко запомню название этого лекарства: «ремонт – адин». Второго не будет», - и слово свое сдержал). Я в жизни сочинила адно стихотворение (теперь его знает наизусть Великий Русский Поэт Гена Жуков и несколько раз пытался мне это доказать, а я в те моменты старалась поскорей напиться, чтобы потерять память), а также слепила из глины такую вроде как нэцкэ, обожгла ее, раскрасила темперой и покрыла лаком. Она представляет собой довольно точный промежуточный портрет кого-то между Касей и мной, и с ней я не расстаюсь уже много лет.
Я вела «волгу», не имея понятия о вождении, по главной улице города в час пик, и когда-нибудь прыгну с парашютом, а потом съеду на лыжах с горы Хермон.
Вчера же я встала в четыре утра и поехала в Тель-Авив по бумажным делам в российское консульство.
По дороге я развлекалась полусонными мыслями о той базовой части моей внутренней жизни, которую составляет книжка про Незнайку – по сравнению с гораздо более зыбкой верхушкой. Cолнце как раз поднималось, точно освещая городки на склонах дальних гор. Да, конечно, черепичные. Да, зеленые. И небо… Бессмысленно. Слова, в сущности…
Потом мы ехали по улице – я посмотрела на название – «Кибуц галуйот», что означает «Собирание рассеянных», – и мельком подумала, каким забавным русскому уху должно казаться название «Морэ невухим» («Руководитель растерянных»), и о том, как волшебно светится по вечерам вход в подъезд одного дома в конце одноименной иерусалимской улицы Кибуц галуйот в тихом красивом районе Бака, и как там цветут акации, чьи шафрановые лепестки… Мы уже ехали по Месилат Яшарим («Дорога прямодушных»), а в Иерусалиме она соединяет Нахлаот и Рехавию, и я несколько раз собиралась на ней поселиться, и все три раза не совпадало – видно, эта дорога не моя, хотя улицы Невухим Леолам я пока не нашла даже в Иерусалиме, и, возможно, в этом тоже есть смысл.
На Алленби угол Бялик (вот улицы Алленби точно нет в Иерусалиме, а может быть, и есть, и у нас это два дома и пять ступенек, ведущих в тупик, украшенный буйным фикусом или геранью) я пила кофе и смотрела на сецессионный дом напротив – каким балкончиком заканчивается верхний этаж шестиугольного эркера.
Тель-Авив весенним утром – вылитый Гель-Гью, а улица за сецессионным домом ведет к морю. На той улице я встретила очень красивого кота, который орал на одной ноте неприятным голосом. Сидя, он был мне почти по пояс, поэтому мне не пришлось наклоняться, чтобы с ним поболтать. Когда я ушла, он заорал снова. Улица, если это имеет значение, называется Геула.
На море было море, желтые стулья, и уже несколько человек бежали по прибою и выглядели просто прекрасно. В Тель-Авиве очень имеет смысл жить весной и думать «Если захочу, буду каждое утро бегать по прибою». Я лежала, обсыхая, на солнце и песке, читала книгу «Продается планета», которую успела купить в разделе старой книги магазинчика на Алленби, и воспоминание об этих минутах не покинет меня теперь никогда, нигде, оно теперь со мной навсегда, леоламей аоламим, амен.
Довалявшись до момента, пока приятный обширный человек с рыжей бородой и в панамке не спросил у меня разрешения присесть рядом – в том случае, если я не предпочитаю остаться одной, - сказала, что мне, к сожалению пора.
Под тентом кружком сидели очень маленькие дети и внимательно пели песню. В ней были такие слова: «Мы шли, шли на море, и вот, наконец, пришли».
Обратная дорога в Иерусалим оказалась очень быстрой – я только закрыла глаза и тут же раскрыла, потому что как раз приближался тот последний вираж, который прижимает тебя к груди Иерусалима, горной, прохладной, сосновой, снова, навсегда, моей.
Бумажные же дела я, конечно, поручу специальному человеку – можно бы сделать это сразу, но нельзя же было пропустить такой случай.
